ЗАВЕЩАНИЕ

 

1

 

Харун в горах был пастухом овец,

И вместо цифр на посохе порою

Отметины он делал, как отец

Их делал, отдыхая под горою.

 

Когда хлестали ливни, он лежал

В ночи под буркой, рядышком с отарой.

Зимой, когда был труден перевал,

Он спал в снегу, голодный и усталый.

 

Харун сорвался со скалы зимой.

Со сломанной ногой лежал в ущелье.

Ужели не спасут его, ужели?

Но он не плакал в стуже ледяной.

 

Не плакал. «Не положено мужчине

В горах лить слезы»,— так отец сказал

Когда-то... Не видать людей в теснине,

Но он стыдился древних горных скал.

 

Он зубы сжал, но не сдавался боли.

Перевязал он рану башлыком.

И снег кусал, что был белее соли,

И, веря в жизнь, он двигался ползком.

 

И выполз, и до сакли он добрался,

Не проклял горы, не остыл душой.

Не раз потом по скалам поднимался,

Не раз по скалам ударял мужрой.

 

Его отец верхом в ночном безлюдье

Скакал в ущелье, он домой спешил.

Вдруг, словно сотни вражеских орудий,

Внезапный грохот горы оглушил.

 

Ударил гром, и молния сверкнула,

И поразила старого отца.

Несли среди печального аула

Завернутого в бурку мертвеца.

 

У сына губы стали льдом, стал   горек

Язык во рту и горькою слюна,

Но он молчал, как маленький их дворик,

Как в сакле дверь, как старая стена.

 

Зажгли костер, и почернел от дыма

Отцовский лик. Засох у сына рот,

Молчал он, а душа была палима.

Не знал он, что для плача день придет!

 

2

 

В ущелья бури ворвались иные:

«Свобода!» — их гудели голоса.

Они пришли со стороны России,

И радостно Харун раскрыл глаза.

 

Харун расстался с посохом пастушьим,

Он взял ружье, поняв, где друг, где враг.

С бойцами связанный единодушьем,

Он имя «Ленин» услыхал в горах.

 

Его лицу свой цвет дарило знамя,

А прежде красный цвет дарил костер.

Как на охоте, прячась за камнями,

Сражался он в лесах Хуламских гор.

 

На тех камнях он сиживал, бывало,

Отару сторожа. Теперь, как рысь,

К ним припадал, и молния блистала:

То пули за врагами вслед гнались.

 

Чтоб враг не опозорил камни эти,

Он умер бы, обняв кусок скалы.

Сраженный молнией, на камни эти

Отец упал среди полночной мглы.

 

За кладбище сражался он упорно,

Где дед лежал,— а снес его обвал,—

Где, молнией убит, отец лежал,

И сам в свой час в земле он ляжет горной.

 

Как только сумерки на снег легли,

Когда у партизан осталось мало

Патронов,— в башню древнюю вошли,

Пальба среди бойниц загрохотала.

 

Из-за развалин целились в чужих.

Лишь четверым пришлось тогда остаться.

Пусть мертвых было больше, чем живых,

Они, живые, не хотели сдаться.

 

Шел снег, как шел он в сумерки всегда.

И гул сраженья был ему не страшен,

 

Беда людей была ему чужда,

Он, свежий, свежей кровью был окрашен.

 

Он падал мертвецам в открытый рот,

Ложился мягкой пеленой на брови,

И вновь белил следы горячей крови,

И вновь краснел... А бой идет, идет!

 

Тех, четверых, сражавшихся с врагами,

Богатырями надо ль называть?

Лишь были потому богатырями,

Что пестовала их земля, как мать.

 

В сердца вселял отвагу бой суровый,

Земли ласкал их материнский взор,

И были в трудный час они готовы

Сгореть, как на снегу горит костер.

 

«Из башни выходите!»— им снаружи

Кричали.— «Выходите, чтобы жить!»

«Нет, жизнь, что вы даете, - смерти хуже,

Такою жизнью нам не дорожить!»

 

«Гей, выходите! Вы же не вершины!»

«Но мужеству учились мы у скал!

«Гей, выходите!» - супостат кричал.

«Нет, горы нам сказали: «Вы мужчины!»

 

«Не бойтесь,— вдохновляла их земля,—

Сильней, чем я, не сыщете опоры!»

«Боритесь до конца,— учили горы,—

Мы с вами, ваши мы учителя!»

 

Снег падал на бойницы башни старой,

Как прежде — на харуновых овец.

Не ведал он, жизнь проведя с отарой,

Бесчестным или честным был мертвец.

 

О люди, те, чья гибельна дорога,

А все ж вперед, а не назад идут,

О те, кому осталось жить немного,

Точней — не больше десяти минут!

 

О подвиг! На твоих плечах усталых

Подобен каждый час и день скале.

Кровь на твоих струится перевалах,

Поэтому высок ты на земле.

 

Глаза ты застишь кровью благородной,

Но свет победы видишь вдалеке.

В твоей руке не только меч холодный, -

И роза красная в твоей руке!

 

Сам черт в твоих горах с пути собьется,

И буря не потушит твой огонь.

Всегда и мрака полон ты и солнца:

Так рядом с черным скачет белый конь!

 

Вести сраженье дальше бесполезно:

Патроны кончились у партизан.

Направо бездна и налево бездна,

Везде, куда ни двинутся,— туман.

 

«Закон,— Харун воскликнул,— непреложен:

Есть час рожденья, есть и смерти час.

Так вырвем в трудный час клинки из

ножен,

Не опозорит их никто из нас!

 

Не станем перед смертью на колени!

Мы в верности клялись горам родным!»—

И белоснежных гор благословенье

Послышалось отважным четверым.

 

Из ножен вырвали клинки сурово

И ринулись из башни на врагов.

Свидетельницей башня стала снова

Дней нынешних и прожитых веков.

 

И снова башню восхищала смелость

Ее детей, не сдавшихся врагу,

А кровь, как в древней древности,

зарделась

На чистом, словно совесть гор, снегу.

 

Знавала башня сабель звон старинный,

Полет стрелы смертельной быстроты,

Вновь снег метался посреди теснины

И павшим набивал глаза и рты.

 

Погибли три бойца. Навек уснули.

Харун остался без друзей своих.

Вершины гор в почетном карауле

Стояли в изголовье тех троих.

 

И, как костер пастушеский, горела

Их кровь на чистой белизне снегов,

И путь их, столь недолгий, был таков:

От башни вековой до схватки смелой.

 

«Жизнь коротка всегда у смельчака,—

У нас в горах бытует изреченье,—

И, как кувшина горлышко, узка

Душа у малодушного в сраженье».

 

 

Харун смотрел на сломанный клинок.

О как хотел он лечь с друзьями рядом!

Погибнуть вместе с боевым отрядом,

О почему, злосчастный, он не смог!

 

Стволы винтовок в башне замолчали.

Тогда-то час решенья настает,

Когда само оружие в печали,

То нам и горе силу придает.

 

Как тяжкий снег, тяжелым было горе

Харуна. Он смотрел на снегопад,

И   горы отражались в этом взоре,

Но так же, как стволы, они молчат.

 

Враги Харуна расстрелять решили,

За башнею поставили седой,

И пули их попасть в него спешили,

Чтоб он свалился со скалы крутой.

 

Но он стоял, не проронив слезинки,

Как не оплакал и отца уход.

Ложились на лицо его снежинки,

Не знал он, что заплакать день придет.

 

Раздался выстрел. Со скалы, как камень,

Упал Харун. Он видел смерть свою.

Узнала башня, слитая с веками:

«Еще есть храбрецы в родном краю!»

 

Харуну скалы помогли и травы,

Хотя и раненый, он был спасен.

Ушел он в горы в этот день кровавый,

Он вспоминал его, как страшный сон.

 

О храбрые! Как радуга живая,

С одной горы влекомая к другой,

Блестит отвага ваша боевая

Над нами семицветною дугой.

 

Как скалы — горцев давняя твердыня,—

На вас я опираюсь в трудный час.

Мир без отваги — холод, мрак, пустыня,

Пусть осенит мой стих надгробный вас!

3

 

О годы, годы! Словно тигров тени,

Вы друг за другом гонитесь впотьмах,

Хоть раны зажили былых сражений,

По-разному горел огонь в домах.

 

Иных судьба изранила смертельно

И плакать заставляла матерей,

Иных за проволокой лагерей

Губила голодом, чумой метельной.

 

Трагические тени этих лет

В душе Харуна жили и метались.

Расстреляны друзья. Сидит сосед.

Немногие соратники остались.                                      

 

Где те, кто нашу воздвигал страну,

Кто бился за нее на бранном поле?

Одни в колымском ледяном плену,

Другие рано умерли от боли.

 

На сердце чувствуя незримый гнет,

Харун познал обиду и кручину,

Но он не плакал в злую ту годину,

Не знал он, что заплакать день придет.

 

4

 

Но вихрь поднялся на зеленом лоне,

И даже камни вспыхнули тогда,

И реки встали на дыбы, как кони,—

Война вошла в селенья, в города.

 

Собаки ринулись в леса в испуге:

Ведь человек выносливее пса.

Тогда не стало птичьих гнезд в округе,

Лишь воронов не молкли голоса.

 

Поныне горный лес в печали гнется,

Поныне льются слезы наших гор.

Никто из павших в битве не вернется,

Но матери их ждут — ждут до сих пор.

 

О сердце Родины, для нас ты стало

Надеждой и твердынею стальной.

Ты и под танком биться продолжало,

Само ты стало танковой броней.

 

 

В тебе такая заключалась сила,

Что и враги разрушить не могли.

Ты, сердце Родины, в себя вместило

Весь мир, всю скорбь, всю красоту земли.

 

Какой Бетховен выразит те муки,

Что принесла нам бранная пора?

Но вознесли над миром наши руки

Светильник вечной воли и добра.

 

У тех небес, что сумрачно смотрели,

Похитили мы пламя для людей.

Пусть многие из нас в огне сгорели,—

Был каждый наш солдат как Прометей!

                                 5

 

Три сына у Харуна, три солдата.

Он знал, что надо разум утвердить,

Он знал, что надо в правду верить свято:

Быть побежденным или победить.

 

Как тучи над Дых-Тау, дни за днями

Кружились и клубились, а вдали —

Бои, бои, и пожирало пламя

Детей земли и чаянья земли.

 

Так редко сыновья ему писали,

Все меньшее, меньше у Харуна сил,

Его согнули годы и печали,

Но сено он в родных горах косил.

 

Однажды старику в конце прокоса

Письмо вручили. Видит, — не рукой

Сыновней строчки выведены косо,—

Они рукой начертаны другой!

 

Узнал он: младший сын погиб. Орленок

Разбился в облаках, исчез навек.

Пусть новый день придет, пусть будет

звонок, —

Домой не возвратится Султанбек.

 

Засох ручей, веселый и кипучий,

На высоте растаял за день снег,

Харун — как дерево без ветви лучшей:

Домой не возвратится Султанбек!

 

Не встретится Харун с голубоглазым.

Где сын его? Где старых дней оплот?

 

Казалось: горы потеряли разум.

Казалось: лег на сердце твердый лед.

 

Казалось: тяжким горем пахнет сено.

Казалось: летний яркий день погас.

Беда пришла дорогою военной,

Настигла старика в нежданный час.

 

Он все забыл, он помнит только муку,

Застыл он, как надгробье, в землю врос.

Но до крови к косе прижал он руку,

Опомнясь, новый начал он прокос.

 

Так много бед он перенес, но эта

Ужасней всех и горше всех беда.

   Мертв милый сын. Запахло горем лето.

Но горец не заплакал и тогда.

 

Нет, не заплакал. Хоть страшнее ада

Была война — Харун глядел вперед.

Косил он сено, не потупив взгляда,

Не знал он, что заплакать день придет.

 

6

 

Беда пришла такая, что не снилась

И старикам. Не дождь, а кровь лилась

С небес. И на гору гора валилась,

И вся теснина в ужасе тряслась.

 

Ужель предателями горцы стали

И перешли на сторону врага?

Вовек такого горы не знавали,

В ущелье кровь текла, а не река.

 

Ужель бойцы к врагу переметнулись,

И, опозорив матерей своих,

Не постыдились мертвых и живых?

Ужели горы в горцах обманулись?

 

Нет, это ложь! Слова фронтовиков

Достигли гор, аулов, всей Отчизны:

В дыму, в огне мы не   жалеем жизни,

Мы крепко бьем захватчиков-врагов!

 

Мы вечной жизни древо защищаем,—

Его нам власть Советская дала.

Пусть танки топчут юные тела —

Из праха мы встаем и наступаем!

 

Не опозорим наших матерей.

Клеветникам и палачам не верьте!

Пусть даже станем мы добычей смерти,

Но, дети гор, и смерти мы сильней!

 

Вы слышите? Над орудийным гулом

Летят живых и мертвых голоса.

Фронтовики верны родным аулам,

Ручьям и людям мы глядим в глаза.

 

Погибшие кричат: «Мы шли в сраженья,

Вздымая знамя красное страны».

Живые говорят: «Со дня рожденья

Мы делу Революции верны!»

 

 

О те, кто приказал, чтоб увозили

Детей, отцов и матерей из   гор.

Кто очаги водою погасили,

Чтоб каждый камень плакал, каждый

двор, —

 

Вы слышите ли нас? А мы на фронте!

Ужель для вас погибшие не в счет?

Прочь! Наших бедных матерей не троньте!

Куда увозите вы наш народ?

 

Кто вас прислал, машины грузовые,

Обрызганные грязью? Кто решил,

Чтоб наш народ, что здесь веками жил,

Зверями угнан был в края чужие?

 

Я знаю, что врагами доброты, —

Свидетельствуют горные вершины, —

Врагами Ленина и правоты

В аулы были присланы машины.

 

Словами, как двуострые мечи,

Как расскажу о глубине страданья?

О не нашлось и савана в ночи

Для тех, кто умер в горький час изгнанья.

 

Два лезвия бывают у мечей:

Нас до крови одно из них пронзило,

Другое умертвило палачей,

Когда их мнимая иссякла сила.

 

Двуострый меч сумела месть поднять.

Я славлю месть, как славил справедливость.

 

Не будь ее, поныне б горе длилось,

Ее моя благословила мать.

 

Восьмое марта, где ты, праздник чудный,

Когда приносят женщинам цветы?

Балкарские селения безлюдны...

О что страшнее этой пустоты!

 

Пришел не праздник — день пришел

бессонный.

Балкарским детям не забыть вовек

Холодные и смрадные вагоны

И мартовский — в слезах кровавых — снег.

 

Восьмое марта, день жестокой боли,—

Такую не желаю никому!

Нас, горцев, Ленин вывел из неволи,

Неправда вновь нас бросила в тюрьму.

 

Сел и Харун в вагон, и опирался

Пастух на палку с загнутым концом.

Он вспоминал, как с беляками дрался,

Как был он сыном, мужем и отцом.

 

Сын пеплом стал, сгорел в огне сраженья,

За жизнь людей он отдал жизнь свою,

И вот отца увозят из селенья,

Чтоб сына вспоминал в чужом краю.

 

О слезы гор, о марта день кровавый!

В свой скорбный путь пустился эшелон.

 

Казалось, почернел Эльбрус двуглавый,

Детей своих услышав плач и стон.

 

Но вот за горизонтом горы скрылись.

Харун взглянул на них в последний раз,

И слезы горя хлынули из глаз,—

Из этих глаз они впервые лились!

 

Он плакал, не стесняясь ни людей,

Ни гор: пусть смотрят горы вековые!

Ни женщин не стесняясь, ни детей,

Рыдал и не стыдился слез впервые.

 

Все позади: и горы, и леса,

И камень на дороге, сердцу милый,

И вы, ручьев кавказских голоса,

И вы, отца и матери могилы.

 

И ты, родной аул средь вечных скал,

Скала, с которой ночью ты свалился,

И башня, где с врагами насмерть бился

И где друзей отважных потерял.

 

Пусть смотрят старец, женщина,

младенец,—

Он не стыдился слез своих сейчас.

Тот день настал, когда переселенец,

Когда Харун заплакал в первый раз.

 

7

 

Так наше горе глухо, как под снегом

Сокрытая текущая вода.

Мы нашу землю помнили всегда

Под жарким среднеазиатским небом.

 

Огромным было горе, как гора,

Чья пряталась вершина в черных тучах.

Такой беды и слез таких горючих

Земля не знала, хоть была стара.

 

Такой беды, такой глухой печали

Пусть не узнает ни один народ.

Как мы в своем изгнанье умирали,

Пускай никто на свете не умрет!

 

Харуна старость и тоска согнули.

Дружили с ним киргизы — старики,

На камне он сидел у Иссык-Куля,

Как сиживал в Хуламе у реки.

 

Здесь наша боль была понятна людям,

Здесь люди нас встречали, как друзей.

О нет, неправду говорить нельзя,

Их доброту вовеки не забудем.

 

Они, беду знававшие не раз,

Делились с нами хлебом, добрым словом,

Не унижали, а жалели нас,

Тепло нашли мы под киргизским кровом.

 

Старик-киргиз Харуна навещал

И бешбармаком угощал горячим,

Борщом горячим русский угощал —

Не из-за них мы день встречали плачем.

 

Меня бы проклял хлеб, что ел у них,

Когда б добро киргизов позабыл я!

Их небо, красоту вершин седых,

Их песни всей душою полюбил я.

 

Киргиз, не зная горести, живи!

Я благодарен твоему народу

За Иссык-Куля голубую воду,

За дождь, и солнце, и слова любви.

 

...К отцу два сына с фронта возвратились,

И там, в горах, где Иссык-Куль блистал,

Они в колхозе хорошо трудились,

Харун в чужом краю не голодал.

 

Мы умирали с голоду вначале,

Но постепенно дни за днями шли,

Жилье и добрый хлеб мы обретали,

И лишь сердца покоя не нашли.

 

 

Есть вещи - не забудет их и сытый.

Харун смотрел на горный перевал,

На Иссык-Куль, голубизной налитый,

Но по родной земле он тосковал.

 

Харун смотрел на горы Алатоо,

Ему казалось: перед ним Кавказ.

Вдыхал он запах ветра молодого,

Как будто он в Хуламе жил сейчас.

 

Прикрыв глаза, он видел непрестанно

Отцовский дворик ясно и светло,

И, сидя на каменьях Киргизстана,

Хуламских скал он чувствовал тепло.

 

Там кровь его и кровь друзей

впиталась

В родную почву. Радуясь весне,

Там смело молодость его промчалась

На горском быстроногом скакуне.

 

Помимо хлеба, есть вещей немало

Священных — как свобода, правда, честь.

Их сила никогда не угасала,

Мы знали, что такие вещи есть!

 

И сердце горца старого, как птица,

Летело в отчий край, беде назло.

O та земля ему все время снится.

Привольно древо детства там росло.

 

И снится Бабугент, и вот он снова

На скакуне, вновь стал он молодым,

Невесту он увозит из чужого

Аула, скачут всадники за ним...

 

Нам на земле такая жизнь досталась:

И старость мучит, и болезнь трудна.

Увы, джигита догоняет старость,

Хватает за поводья скакуна.

 

Харун состарился, болел. Умчался

Конь молодости на Кавказ, в Хулам,

И мрак ночной к Харуну приближался,

И не сиял рассвет его глазам.

 

Та, что клинок из ножен вырывала,

Рука ослабла, и в конце пути

Ногам, что двигались до перевала,

Теперь и до порога не дойти.

 

Смерть дышит рядом, как у древней башни

Был рядом, близко беляков отряд.

Но со скалы не спрыгнешь, как в

тогдашний

День битвы — много лет назад.

 

Теперь ни битвы нет, ни сил. Дорога

Последний совершает поворот.

Не враг с клинком и пулей у порога,

А смерть его нетерпеливо ждет.

 

Эльбрус не будет издали светиться,

Пред старцем не поднимется Хулам...

Спокойно глядя в молодые лица.

Сказал Харун обоим сыновьям:

 

«Нет ничего родной земли священней,

Она для радости дана живым

И для труда, волнений и свершений,

А, мертвые, мы в ней, в земле, лежим.

 

Я жил и в человеке видел брата,

Хлеб жизни съел, и ныне до конца

Иду туда, откуда нет возврата,

Надгробье приготовьте для отца.

 

Хуламское ущелье в день погожий

Я не увижу. Тает жизнь, как снег.

Везде добра земля, но все же, все же

В родную землю мне бы лечь навек!

Здесь день хорош, но край родной мне

дорог.

И вы завет запоминайте мой:

Теперь я не глазами—сердцем зорок,

Я вижу, что вернетесь вы домой.

 

Вернетесь, вижу сердцем. В Киргизстане

Я свой конечный обрету покой,

Здесь я узнал киргизов состраданье,

Но я б хотел лежать в земле родной.

 

Тот умер дважды, кто истосковался

Пред смертью по отеческой земле.

 

Зачем с крутой скалы я не сорвался,

Зачем я не погиб на той скале?

 

Зачем не пал я, молнией убитый,

Как, молнией сражен, отец упал?

Как деда в давний день, теперь забытый,

Зачем не снес меня в горах обвал?

 

Останусь здесь... Чужбину покидая,

Не увезете кости вы мои,

Со мной пребудет здесь земля родная:

Я и в могиле — сын родной земли.

 

Я скорбно повторяю, умирая:

«О ветер Безенги! О мой Хулам!»

Сыны, пред смертью завещаю вам:

Когда достигнете родного края,

 

В ущелье выройте могилу мне,

В нее родные камни опустите

И у надгробья моего скажите:

«Харун лежит в кавказской глубине!»

 

Мое лицо, мои усы седые

Вам будут только сниться в час ночной.

Труды я завершил. Как все живые,

Я лягу в землю, кончив путь земной.

 

Я надышался запахом колосьев,

Я допил чашу своего вина,

И всадник-время, старца в бездну

бросив,

Увы, не остановит скакуна.

 

Такой беды, какую мы познали,

Ни близким не желаю, ни чужим,

Я говорю живым из дальней дали:

«Всесилен разум! Свет непобедим!»

 

8

 

Былое — не засохшая чинара,

Не говори же, что моя строка,

Как пламени, коснулась боли старой,

Иду босой по лезвию клинка.

 

Душа народа — не колодец темный,

А зеркало и радостей, и бед,

От счастья отличит удел бездомный,

От беспросветной тьмы — веселый свет.

 

Душа народа—не утес холодный,

Она о боли говорит своей.

Теперь ее деревья не бесплодны,

Но множество отрублено ветвей.

 

Тогда лишь сладости мы вкус находим,

Когда вкус горечи мы познаем.

Когда в пути из тьмы ночной выходим,

Мы солнцу благодарность воздаем.

 

Все то, что пережил народ когда-то,—

Не сломанный кувшин, не старый сор.

Кровав был часто цвет его заката,

Но не погас его души костер.

 

Беда народа — сердца боль и рана,

А не железа ржавого кусок.

Увидев голый ствол, увядший рано,

Поймешь ты, как цветущий ствол высок.

 

Мы поняли, что всех больших тиранов

Ты   долговечней, маленький народ,

И над большой жестокостью воспрянув,

Ты, малочисленный, идешь вперед.

 

Сталь закаляется в огне, мы знаем,

А горе учит твердости людей.

Мы белым черное не называем,

Мы — всадники, и мы в седле сильней!

 

Закон высокой правды неизменен.

Лишь трус вперед боится заглянуть.

Идти все дальше завещал нам Ленин,

И мы избрали этот трудный путь.

 

Старик Харун, твоя судьба близка мне,

Пусть наши испытанья позади,

Но вырезана наша боль на камне,

Ее не смоют времени дожди.

 

Старик Харун, в тебе я вижу крепость

И мужество народа моего.

Ты с честью перенес судьбы свирепость,

Над злом добра явил ты торжество.

 

Да, я оставил сердца половину

В твоей могиле в дальней стороне,

Дых-Тау снова вижу я вершину,

Но боль твоя всегда живет во мне.

 

Мы на земле, где кровь твоя впиталась,

Но речь мою ты слышишь ли вдали?

Гора Дых-Тау белою осталась

И смотрит вниз, где ветви расцвели.

 

Провел ты, словно горскою резьбою,

По сердцу моему свои слова:

«Всесилен разум». И с моей судьбою

Они слились, их правота жива.

 

Всегда несправедливость обладала

Одним и тем же цветом с давних лет.

На свете есть желающих немало

На мир обрушить сотни новых бед.

 

Еще нам, людям, угрожают войны —

Такие, что исчезнет мир во мгле.

Одни лишь спящие в земле спокойны,

А нам, покуда ходим на земле,

 

За нашу правду надо биться всюду, —

Лишь так мы древо жизни защитим.

Харун, твои слова я не забуду:

            «Всесилен разум! Свет непобедим!"