Поэма «Золотая свирель» - Страница 2

3
Вот кузня твоя, аксакал,
Осели гранитные глыбы.
А раньше звенел здесь металл,
Дышали мехи, словно рыбы.
Здесь хлеб добывал ты с трудом,
Металл распалял неизменно.
И, ныне покрытые мхом,
Огонь озарял эти стены.
До ночи огонь горновой
Окрашивал камни когда-то,
Как серые скалы порой
Кизиловый отсвет заката.
Сошник для крестьянской сохи,
Подкову ли, крюк ли настенный
Ты так же ковал, как стихи, –
Сурово и самозабвенно.
У кузниц особый удел.
Сюда, как на сход, собирались,
Здесь молот тяжелый гремел,
Здесь люди грустили, смеялись.
Бывало у нас в старину
Тащил незадачливый горец
Страх Богу, налоги в казну,
А в кузницу – радость и горе.
Не знаю какого числа,
Но знаю, дорогою дальней
К Кязиму горянка пришла
С лицом, озаренным печалью.
Сказала она: «Может быть,
Тебя я напрасно тревожу,
Но с кем-то должна я делить
Свою непосильную ношу!»
Он подал ей знак: «Говори,
Что мучит, что жжет твою душу».
И грустную боль до зари
Она говорила, – он слушал.
И то, чем казнилась она,
Все в жалобе вышло наружу.
Девчонкой была продана
Она нелюбимому мужу.
Для нас это старый рассказ,
Но все же не хмурьтесь сурово,
Хоть в сотый оплакано раз,
Несчастье по-своему ново!
Кязим ей совета не дал,
А сделал, что было по силам:
Кующий – он серп отковал,
Поющий – ей песню сложил он.
Она в нелюбимый свой дом
Пошла, как под свод преисподней,
Не знаю, что стало с серпом,
А песня жива и сегодня.
Поют эту песню у нас
И ныне, как некогда пели,
Под плач этой песни подчас
Качали меня в колыбели.
И боль, заключенная в ней,
И горечь извечной недоли
Для матери бедной моей
Была горше собственной боли.

4
Вот двор обезлюдивший твой
Со старой скамейкой кривою.
Здесь камень порос лебедой –
Живой, но мертвящей травою.
Ты долгие годы здесь жил,
А все-таки века не дожил.
Вот здесь ты чарыки кроил
И шил из негнущейся кожи.
Отсюда глядел ты не раз,
Как дети играли счастливо,
Которые сами сейчас
Седые давно если живы.
Теперь здесь руины и прах,
А некогда трубы дымились
И зрячие окна в домах
Печалью и счастьем светились.
Недобрая память войны,
Тяжелая мета страданья.
Какие дома сожжены,
Какие мечты и желанья!
Былое, как даль на заре,
Подвернуто дымкой туманной…
Я как-то на этом дворе
С горянкой плясал тонкостанной.
Отряхивал, как в полусне,
Со лба еще темные пряди,
А ты нам играл на зурне
И белую бороду гладил.
В тот день, что, счастливый, я знал,
Я думал: нет горя на свете,
Плясал, на колени вставал –
Балкарец в дырявом бешмете.
В ту ночь я – зеленый юнец –
Талант плясуна обнаружил.
Смеялся Кязим: «Молодец,
Как пляшешь, писал бы не хуже!»
Я, счастьем и юностью пьян,
О горе не думал ни мало…
«Топ-тап», – мне басил барабан,
«Топ-тап», – мне зурна подпевала.
«Топ-тап», – из-за гор, из-за скал,
Из прошлых столетий, из глуби…
«Топ-тап», – барабан мне стучал,
«Топ-тап», – мне подстукивал бубен.
«Топ-тап», – сколько минуло лет.
Но чудится мне, словно в сказке,
И дворик, и ночь, и рассвет,
И жар незатейливой пляски.
Мелькают, как пляска тогда,
В моем затуманенном взоре
События, люди, года,
Смешавшие радость и горе.
Все в сумерках было бело:
Сады и вершины Кавказа.
И на сердце было светло,
Как не было после ни разу.
Плясал, я смешной человек,
О горе не знал недалеком,
Не знал, что не встречусь во век
С тобой, кузнецом и пророком.
«Топ-тап», – был я молод тогда,
«Топ-тап», – понимал я не много.
Меж тем как война и беда
Стояли уже у порога.